Как вы считаете, чьи еще имена могли быть выгравированы на этом памятнике, какие строчки могли бы иллюстрировать судьбу репрессированного писателя/поэта?
Как вы считаете, чьи еще имена могли быть выгравированы на этом памятнике, какие строчки могли бы иллюстрировать судьбу репрессированного писателя/поэта?
Репрессированных поэтов очень много. Например, Николя Клюева расстреляли в Томске. За какое преступление так и не известно.
Какие сточки Н. Клюева тогда нужно было выгравировать на постаменте?
Ольга Берггольц:
И снова хватит сил одно твердить в ответ: «Ото всего, чем жил, не отрекаюсь, нет!"
Осенью прошлого года я купила в Печерском монастыре (Нижний Новгород) книгу княгини Н.В. Урусовой "Материнский Плачъ Святой Руси". Наталья Владимировна описывает свою жизнь "за время съ 1917по 1941 гг.". Книга строится на воспоминаниях о судьбе российского дворянства, о людях, пострадавших за веру (а также о тех, кто в данном вопросе пытался найти обходные пути), о жизни в ссылке в то тяжелое время – о людях, которые подверглись политическим репрессиям.
Наталья Владимировна писала стихи, которые представлены в конце книги. Я бы предложила отрывок из ее стихотворения "Миллiоны мучениковъ":
"И распахнутся двери рая
Тем, кто за Правду пострадал,
А за дверями крики ада, ..
Так Вавилон великий пал!".
Вначале в качестве эпиграфа книги приводится стихотворение Н.А. Некрасова "Внимая ужасамъ войны...". Я думаю, что данное стихотворение могло бы быть обозначено на табличке памятника "Жертвы политических репрессий".
Внимая ужасам войны,
При каждой новой жертве боя
Мне жаль не друга, не жены,
Мне жаль не самого героя...
Увы! утешится жена,
И друга лучший друг забудет;
Но где-то есть душа одна -
Она до гроба помнить будет!
Средь лицемерных наших дел
И всякой пошлости и прозы
Одни я в мир подсмотрел
Святые, искренние слезы -
То слезы бедных матерей!
Им не забыть своих детей,
Погибших на кровавой ниве,
Как не поднять плакучей иве
Своих поникнувших ветвей...
В данном контексте строчки Некрасова прозвучали абсолютно уместно. Должна это признать, хотя Некрасова не люблю.
Во время прочтения книги у меня, конечно, возникло несколько вопросов к историкам.
Естественно, нужно понимать, что одна из точек видения происходящего в тот период. Поскольку судьба каждому уготовила свое.
Литература не история, субъективность здесь допустима.
Мне кажется, что имя Ольги Берггольц можно было выгравировать на этом памятнике. Цитата из стихотворения:
Но правдивым — больше всех не верят.
Вот и я теперь уже не та.
Что ж, взломайте...
За последней дверью
Горстка пепла, дым и пустота.
Очень хорошие строчки - абсолютно с Вами согласна. Имя Берггольц было бы уместно.
Автобиографичны ли рассказы И. Бабеля (сборник «Конармия»)?.. Кто-то скажет: «Да», а кто-то не согласится с этим утверждением. Я же предоставляю слово героям, чтобы «услышать» самого писателя.
«- Революция – скажем ей «да»…
- Это замечательно, это революция!
- Революция – это хорошее дело хороших людей». (Рассказ «Гедали») И. Бабель принял революцию.
«…И только сердце … скрипело и текло». (Рассказ «Мой первый гусь») Правда, герой рассказа говорит не революции, но всё же писатель мог так сказать, когда почувствовал, что идея «вселенской» революции захлебнулась.
«Дальше был фронт. Конармия и солдатня, пахнущая сырой кровью и человеческим прахом». (Рассказ «Солнце Италии»)
«Но я, бывает, себя не жалею, я, бывает, врага час топчу или более часу…» (Рассказ «Жизнеописание Павличенки Матвея Родионыча»)
«Меня расчесали – и за дело». (Рассказ «Солнце Италии») Под пытками И. Бабель признался в антисоветских разговорах.
«…Клянёмся … беспощадно поступать со всеми изменниками, которые тащат нас в яму…», - сказал герой «Соли». В 1939 И. Бабеля арестовали, посчитав изменником.
И. Бабель, как и сто лет назад А. С. Пушкин, «пал оклеветанный». Пали и Б. Пильняк, и Н. Клюев, и В. Нарбут, пострадал Ю. Домбровский…
Я историю вижу как битву тирана с мальчишкой.
Победил ЧЕЛОВЕК.
Т. Бек
Не не было людей бесстрашней
И горделивее, чем мы!
О. Берггольц
Но все-таки это говорят герои Бабеля. Его "Конармия" целиком - ответ. И то, так эти рассказы не понравились Буденному, и последовавшие репрессии - ответ на вопрос "Принял ли Бабель революцию?". Вообще после Блока и Пастернака этот вопрос не всегда имеет смысл задавать. Блок вроде бы принял - и вон как изобразил в "Двенадцати". Это ли не обвинение в адрес революции же? А Пастернак писал, что это как дождь - принимаем ли мы дождь?
…Не хватит, видимо, памятников, чтобы выгравировать на них все имена, фамилии, псевдонимы репрессированных поэтов и писателей, и высотой они будут простираться до самых небес. Назову тех писателей, кого люблю и часто читаю – они стали частью моей жизни, формируют мой читательский вкус. Например, это Лидия Чуковская, которая написала в 1939 - 40 гг. повесть «Софья Петровна» - единственное произведение русской литературы о репрессиях 1937 г., созданное тогда, когда это и происходило. За это она долгое время пробыла в саратовской ссылке, но её травля продолжалась и в 70-е годы, и в 80 – е гг. В 1974 г. она была исключена из Союза писателей: не разрешалось не только печатать её произведения, но и её имя было запрещено упоминать в печати ещё целых 15 лет лет - с1973 по 1988 г. А вот её слова: «Народ наш не заслужил, чтобы его питали казнями. Пусть из гибели невинных вырастет не новая казнь, а ясная мысль. Точное слово. Я хочу, чтобы винтик за винтиком была исследована машина, которая превращала полного жизни, цветущего деятельностью человека в холодный труп. Чтобы ей был вынесен приговор. Во весь голос». (Из статьи в газете "Известия" «Не казнь, но мысль. Но слово», 1968 г.).
Не могу не вспомнить Юлия Даниэля и Андрея Синявского, процесс над которыми организовали уже в 1966 г. за то, что они «вздумали» напечатать свои произведения на Западе. Известна повесть Даниэля «Искупление», в которой писатель говорил об искоренении страха, искусственно насаждаемого в обществе "чиновниками режима". Он предлагал покаяться перед жертвами репрессий и не дать повториться трагическому опыту 30-40-х годов: «О том, о чем я пишу, молчит и литература, и пресса А литература имеет право на изображение любого периода и любого вопроса. Я считаю, что в жизни общества не может быть закрытых тем".
Как забыть творчество Анны Барковой, которая три раза отсидела в разных лагерях, но не оставила литературное творчество, позволившее ей в самые трудные моменты сохранить в себе человеческое достоинство. Вот отрывок из её стиха, написанного в 1925 году и отличающееся большой художественной силой:
Пропитаны кровью и желчью
Наша жизнь и наши дела.
Ненасытное сердце волчье
Нам судьба роковая дала.
Разрываем зубами, когтями,
Убиваем мать и отца,
Не швыряем в ближнего камень-
Пробиваем пулей сердца.
Хочется вспомнить и прекрасного поэта Виктора Бокова, который был арестован в 1942 г. по политической статье и уже в следующем году отправлен в сибирский ГУЛАГ. А после освобождения из этого ада снова был сослан в ссылку на 9 лет. Но как чудесны его лирические, звонкие стихи, многие из которых стали песнями! Но только не эти строки, написанные в том самом, 1942, которым самое место на памятнике репрессированным поэтам:
От неизвестности томим,
Я жду. Наверно, скоро
Разбудят именем моим
Молчанье коридора.
И выведут меня на двор
С последними вещами,
Я на тюрьму свой кину взор,
Махну ей на прощанье.
<…> Тогда прощай, любимый край,
Тебе служил я честно.
В твоей земле мне, так и знай,
Лежать не будет тесно!
В.Шаламов и М. Кольцов, Б. Лившиц и А.Жигулин, и другие талантливейшие люди, поплатившиеся за свой талант и желание сказать правду о себе и о мире со звериным оскалом, в котором им пришлось жить и творить, часть нашей истории и памяти, которую сохранить выпало на нашу долю. Мужество этих людей беспримерно, а труд их, оплодотворённый верой и любовью, бесценен:
Я повторял стихотворенья
И снова слышал голос твой.
И я шептал их как молитвы,
Их почитал живой водой. (Шаламов «Поэт»)
Имя Шаламова на памятнике есть. Вы, конечно, правы! Все имена выгравировать - памятников не хватит. Для меня настоящее открытие в Вашем ответе - имя В. Бокова. Я его читала в студенчестве, и он тогда произвел совсем другое впечатление. Спасибо и за имя Анны Барковой!
Мне хочется назвать Павла Васильева, трижды арестованного, травленого, расстрелянного в 37-ом по обвинению в терроризме, похороненного в общей могиле (а потом посмертно реабилитированного), прожившего только 27 лет, но успевшего заявить о себе как о значительном поэте. Что выгравировать? Может быть, это:
Подойди же ко мне. Наклонись. Пожалей!
У меня ли на сердце пустая затея,
У меня ли на сердце полынь да песок,
Да охрипшие ветры!
или это:
...И в черном дыме
Рубили саблями слепыми
Глаза фиалковые им...
А это - иллюстрация его пронзительного таланта:
Я боюсь, чтобы ты мне чужою не стала,
Дай мне руку, а я поцелую ее.
Ой, да как бы из рук дорогих не упало
Домотканое счастье твое!
Я тебя забывал столько раз, дорогая,
Забывал на минуту, на лето, на век, -
Задыхаясь, ко мне приходила другая,
И с волос ее падали гребни и снег.
В это время в дому, что соседям на зависть,
На лебяжьих, на брачных перинах тепла,
Неподвижно в зеленую темень уставясь,
Ты, наверно, меня понапрасну ждала.
И когда я душил ее руки, как шеи
Двух больших лебедей, ты шептала: "А я?"
Может быть, потому я и хмурился злее
С каждым разом, что слышал, как билась твоя
Одинокая кровь под сорочкой нагретой,
Как молчала обида в глазах у тебя.
Ничего, дорогая! Я баловал с этой,
Ни на каплю, нисколько ее не любя.
1932
Очень интересно. Спасибо за открытие нового имени!
Возможно, имя Цветаевой также было бы уместно на постаменте... Есть же там Ахматова. Из репрессированных поэтов назову Сергея Колбасьева.
Слова! Какие слова при этом написать? У Цветаевой сразу возникает "Отказываюсь - быть...."
Да, конечно, согласна насчет этого стихотворения. Я предложила бы эти строки:
Не надо мне ни дыр
Ушных, ни вещих глаз.
На твой безумный мир
Ответ один — отказ.
А Колбасьева - вот эти:
Сорвался и руки хватают тьму,
А сверху - глаза орла...
Там, в комнате, телу моему
Хорошо лежать у стола.
Приведу стихотворение полностью:
...И медленно в комнату вошёл,
Покачиваясь и звеня,
В железных перьях большой орёл.
...Так медленно в комнату вошёл
И замер около меня.
Камин зашипел и сразу погас,
Так глухо заворчал рояль.
Затянусь папиросой в последний раз
И больше ничего не жаль.
А может быть ещё вернусь назад,
Оттуда, куда летим?
Железные крылья свистят, свистят
И воздух стал голубым.
Поля, города и ленты рек,
Гранитные скалы, синий снег,
И кровь на снегу и снова снег,
Паденье и быстрый бег.
Сорвался и руки хватают тьму,
А сверху - глаза орла...
Там, в комнате, телу моему
Хорошо лежать у стола.
То, что создаётся здесь нами в ответ на предложенное задание, напоминает мне не только памятник на Воскресенской набережной, но скорее один из залов музея театрального и музыкального искусства (Петербург, пл. Островского) - зал, посвящённый театру этого страшного времени. В центре него стоит "Стул репрессий" - довольно высокая металлическая конструкция, начинающая медленно поворачиваться, стоит посетителю сесть. Вращаются шестерёнки, слышится холодный скрежет перебираемых цепей. Широкие боковые стенки позволяют смотреть лишь в одном направлении - правильном... Государственная махина. Мне кажется, эта инсталляция хотя бы ненамного позволяет нам представить то время. А рядом с ней - небольшой экран, где в нескончаемом потоке всплывают имена репрессированных театральных деятелей Петербурга. Наше обсуждение превращается в нечто подобное. И вот ещё одна его страница:
Борис Леонидович Пастернак. Время более позднее, но механизм тот же. В памяти сразу возникают слова А. Галича (кстати, его имя тоже могло быть здесь. Но это уже другая история): "Как гордимся мы, современники / Что он умер в своей постели!.."
В качестве сопроводительных строк я бы, наверное, предложила такие (из стихотворения "Нобелевская премия"):
Что же сделал я за пакость,
Я убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.
Но и так, почти у гроба,
Верю я, придёт пора -
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра.
Конечно, можно было бы предложить и такой вариант:
Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу ходу нет.
Но мне кажется, что слов об ужасах репрессий на памятнике уже достаточно... Пусть прозвучит голос, укрепляющий в нас веру и надежду.
В письме Хрущёву Б. Пастернак написал: "Покинуть Родину для меня равносильно смерти". Думаю, в этом была трагедия многих репрессированных.